Текст песни Вера Полозкова - Текст, который напугал маму
- Исполнитель: Вера Полозкова
- Название песни: Текст, который напугал маму
- Дата добавления: 15.05.2018 | 11:15:09
- Просмотров: 956
- 0 чел. считают текст песни верным
- 0 чел. считают текст песни неверным
Текст песни
самое забавное в том, Владислав Алексеевич,что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах
«вундеркинд»,
«пубертатный период»
и «юная девочка»
«что вы хотите, она же еще ребенок» -
это обо мне, Владислав Алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно
мексидол с никотинкой подкожно,
знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного –
тоньше игла,
хотя он всего на кубик,
поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, Владислав Алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;
обо мне, Владислав Алексеевич,
что умеет таскать тяжелое,
чинить сломавшееся,
утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,
плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых
и без встречающих,
обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,
скажем, Петрозаводска, Владивостока и Красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казенного дезинфицирующего,
коридоры как взлетные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,
дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,
или через осень сидящей с нею в травматологии,
в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,
а у нее обе ручки сломаны,
я ее одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих
ненавидишь до рвоты, до черного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа,
где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,
чтобы поиграли со мной да по улыбались мне,
рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,
в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;
а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать,
и кивать своим,
и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, -
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» -
из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,
а еще лучше – через десятку рупий;
облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, незаменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в легкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюбленный;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очередности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на
Перевод песни
the most amusing is, Vladislav Alekseevich,that there are people,
still talking about me in terrific terms
"Child prodigy",
"Pubertal period"
and "young girl"
"What do you want, she's still a child"
it's about me, Vladislav Alekseevich,
mastered the science of injecting cerebrolysin intramuscularly
mexidol with nicotine subcutaneously,
knowing what an insulin syringe is
favorably different from the usual -
thinner needle,
although it's only a cube,
so you have to work hard twice;
about me, Vladislav Alekseevich,
thrusting an arm under a number of lying
with the purpose to check whether it is still warm, whether it breathes,
if breathing, is it often, as if driven,
or, conversely, hard and slow,
and decide whether it will last until morning,
and to think again about how to live, if it does not last;
about me, Vladislav Alekseevich,
that he knows how to carry heavy,
repair the broken,
comfort the helpless,
bring yourself on a trolley bus to tear out of the gum gum,
spitting bloody wool,
ride without escorts
and without meeting,
to live single rooms in Soviet empty hotels,
say, Petrozavodsk, Vladivostok and Krasnoyarsk,
brown carpet, white tile in cracks,
odor of official disinfectant,
corridors like runways
and such of the windows that you do not even want to look;
about me, who is traveling with her mother in the ambulance,
rattling on every pothole,
and the mother has a hole in her lung, and she even sobs,
or through the autumn of sitting with her in traumatology,
in the company of drunken hogs with multiple knife,
and doctors are so busy,
that is not able to give her no half an hour, no painkiller,
and at it both handles are broken,
I wore it for an hour, empty sleeves hang,
and there she is roaring - and you are waiting and raging,
mother trying to calm, and the nurses laughing
you hate vomiting, black frenzy;
I'm an irrational child, well, by God,
after a furious performance of an hour and a half,
where I just do not crawl on my belly, so that the audience will believe me,
so they played with me and smiled at me,
would tell me and the whole hall something,
in which they hardly ever recognized themselves;
and then everyone laughs, yes, everyone leaves happy and warmed,
only it's difficult for me to move around and talk,
and nod your own,
and keep the face,
but otherwise it would have been unnecessary to live;
it's they who reproach me for arrogance,
say to me "you'd at least not be so furious"
everyone wants to teach something, because adults, -
thinking about suicide,
cold-bloodedly, like a stranger,
"Only would not interfere" -
because of this, by the way, the doctor somehow years in nineteen
refused to treat me permanently -
you're dying here, what do we write in the statements? -
I, who pulled coke through the blue thousand-ruble
in the absence of a textbook hundred dollar bill,
although it would have been steeper than ten, proletarian,
and even better - through a dozen rupees;
licked somehow a plate with which they sniffed,
late in the morning, with a hangover, which as a hand took off;
me, which was betrayed only by six,
but the most important, vital, irremovable,
so that at first, as on a paraglider, from horror
air was not pushed into the lungs;
me, that to myself from an early age
and father, and brother, and beloved;
me, that passes in the jacket past the counter with the books,
sees on his sticker with the inscription "republic" recommends "
and wants to rejoice,
but does not feel anything,
you understand, nothing at all feels;
this is me they are treating, which used to be
sleep with the unloved, to prove loved ones,
like a wedge on them the white light does not converge,
wriggle, yell, bury their nails in the sheets;
it's me, prone to obsessions, monomania,
able to wait for years, sit-sway,
everyone "that you die" say "please, love me";
me, with my live broadcasts, with journalists,
shooting always in strict order,
as I look in the laptop and I knock on the keys,
As I pour the tea and sit down to drink it and squint,
as I read a book on