Текст песни Иван Бунин - Легкое дыхание
- Исполнитель: Иван Бунин
- Название песни: Легкое дыхание
- Дата добавления: 06.03.2018 | 19:15:10
- Просмотров: 692
- 0 чел. считают текст песни верным
- 0 чел. считают текст песни неверным
Текст песни
На кладбище над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.
Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии, — изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз... Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство.
Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом.
— Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, — сказала она по-французски, не поднимая глаз от вязанья. — Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.
— Я слушаю, madame, — ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела.
— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза. — Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, — сказала она.
Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.
— Вы уже не девочка, — многозначительно сказала начальница, втайне начиная раздражаться.
— Да, madame, — просто, почти весело ответила Мещерская.
— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказала начальница, и ее матовое лицо слегка заалело. — Прежде всего, — что это за прическа? Это женская прическа!
- Я не виновaтa, madame, что у меня хорошие волосы, - ответилa Мещерскaя и чуть тронулa обеими рукaми свою крaсиво убрaнную голову.
- Ах, вот кaк, вы не виновaты! - скaзaлa нaчaльницa. - Вы не виновaты в причёске, не виновaты в этих дорогих гребнях, не виновaты, что рaзоряете своих родителей нa туфельки в двaдцaть рублей! Но, повторяю вaм, вы совершенно упускaете из виду, что вы покa только гимнaзисткa…
И тут Мещерскaя, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебилa её:
- Простите, madame, вы ошибaетесь: я женщинa. И виновaт в этом - знaете кто? Друг и сосед пaпы, a вaш брaт Алексей Михaйлович Мaлютин. Это случилось прошлым летом в деревне…
А через месяц после этого рaзговорa кaзaчий офицер, некрaсивый и плебейского видa, не имевший ровно ничего общего с тем кр?
Перевод песни
In the cemetery above the fresh clay embankment there is a new oak cross, strong, heavy, smooth.April, the days are gray; monuments of the cemetery, spacious, uyezd, still visible through bare trees, and the cold wind rings and rings with a porcelain wreath at the foot of the cross.
In the same cross, a rather large, convex porcelain medallion is embedded, and in the medallion there is a photograph of the schoolgirl with joyful, strikingly alive eyes.
This is Olya Meshcherskaya.
She did not stand out in a crowd of brown gymnastic dresses in a crowd: what could one say about her, except that she is among the pretty, rich and happy girls, that she is capable, but she is playful and very careless of the instructions that the cool lady does to her ? Then it began to blossom, to develop not by the days, but by the hour. At the age of fourteen she, with a thin waist and slender legs, was already well depicted breasts and all those forms, the charm of which had never expressed a human word; she was already beautiful at fifteen. How carefully combed her some of her friends, how clean they were, how they watched their restrained movements! And she was not afraid of anything-no ink spots on her fingers, no reddened face, no disheveled hair, or burned with a fall on her knee. Without any of her cares and efforts, and somehow all that so different from her in the last two years from the whole gymnasium came to her-elegance, elegance, dexterity, a clear gleam of the eyes ... Nobody danced like that at balls, like Olya Meshcherskaya, no one ran so much on skates, as she, not at anyone on balls, did not take care as much as behind her, and for some reason no one loved so little classes like her. She imperceptibly became a girl, and her gymnastic glory became unobtrusively established, and she began to say that she is windy, she can not live without admirers, that the schoolgirl Shenshin is madly in love with her, that she also loves him, but is so changeable in dealing with him , that he attempted suicide.
The last of her winter Olya Meshcherskaya completely went mad with fun, as they said in the gymnasium. The winter was snowy, sunny, frosty, the sun went down early for the high spruce forest of the snowy gymnasium, invariably gloomy, radiant, promising for tomorrow frost and sunshine, a walk in Sobornaya Street, an ice rink in the city garden, a pink evening, music and this in all directions sliding crowd on the rink, in which Olya Meshcherskaya seemed the most carefree, happiest. And then one day, at a big change, when she was rushing about the assembly hall from the girls who were chasing after her and blissfully squealing first-graders, she was suddenly called to the headmistress. She stopped with a run, took only one deep sigh, quickly and already familiar female movement, straightened her hair, tugged the corners of the apron to her shoulders and, beaming with her eyes, ran upstairs. The headmistress, youthful, but gray, sat quietly with knitting in her hands at the writing desk, under the royal portrait.
"Hello, mademoiselle Meshcherskaya," she said in French, not looking up from the knitting. - I, unfortunately, are not the first time forced to call you here to talk with you about your behavior.
"I'm listening, madame," answered Meshcherskaya, walking up to the table, looking at her clearly and vividly, but without any expression on her face, and sat down so lightly and gracefully, as soon as she alone knew how.
"You will not listen to me, unfortunately, I was convinced of this," the headmistress said, and pulling the thread and turning the tangle on the lacquered floor to which Meshcherskaya looked curiously, she looked up. "I will not repeat, I will not talk too much," she said.
Meshchersky really liked this unusually clean and large cabinet, which so well breathed during the frosty days with the warmth of a shining Dutch woman and the freshness of the lilies of the valley on the desk. She looked at the young tsar, who had been written all the way up among some brilliant hall, gently smacking her head in the milky, neatly corrugated hair of the headmistress and was expectantly silent.
"You are no longer a girl," the headmistress said meaningly, starting to get annoyed in secret.
"Yes, madame," Meshcherskaya answered simply, almost cheerfully.
"But not a woman," the headmistress said even more meaningfully, and her frosty face lightened slightly. - First of all, - what is this haircut? This is a female hairstyle!
"I'm not guilty, madame, that I have good hair," answered Meshcherskaya, and slightly touched her beautifully stained head with both hands.
"Ah, there you are, not guilty!" - said the nachalnitsa. - You are not guilty of hair, are not guilty of these expensive crests, are not guilty, that you are dissecting your parents in shoes for twenty rubles! But, I repeat, you completely lose sight of the fact that you are only a hymnazist ...
And then Meshcherskaya, without losing simplicity and calmness, suddenly interrupted her politely:
- Forgive me, madame, you are mistaken: I am a woman. And guilty of this - do you know who? Friend and neighbor of the papa, a your brother, Alexei Malyutin. It happened last summer in the village ...
And a month after this conversation, a negotiator, an uncouth and plebeian, who had absolutely nothing common