Текст песни Иосиф Бродский - Нобелевская лекция. часть 3
- Исполнитель: Иосиф Бродский
- Название песни: Нобелевская лекция. часть 3
- Дата добавления: 30.03.2020 | 10:00:04
- Просмотров: 203
- 0 чел. считают текст песни верным
- 0 чел. считают текст песни неверным
Текст песни
Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" – заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае оказалось способным сочинить эту музыку.Это поколение – поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, по крайней мере в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее на пугающем своей опустошенностью месте. И что скорее интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее не многих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым, или казавшимся нам таковым, современным содержанием. Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен.
Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображени
Перевод песни
Although for a person whose native language is Russian, talking about political evil is as natural as digestion, I would now like to change the subject. The disadvantage of talking about the obvious is that they corrupt the mind with their ease, their easily acquired sense of rightness. This is their temptation, similar in nature to the temptation of a social reformer, this evil generates. Awareness of this temptation and repulsion from it is to some extent responsible for the fate of many of my contemporaries, not to mention fellow writers, they are responsible for the literature that has arisen from under their feathers. She, this literature, was not an escape from history, nor a drowning of memory, as it may seem from the outside. "How can I make music after Auschwitz?" - Adorno asks, and a person familiar with Russian history can repeat the same question, replacing the name of the camp in it, - perhaps repeat it with even more right, because the number of people who perished in Stalin's camps far exceeds the number of perished in German . "And how can you eat lunch after Auschwitz?" - remarked on this once the American poet Mark Strand. The generation to which I belong, at least turned out to be able to compose this music.This generation - the generation born precisely when the Auschwitz crematoriums were operating at full capacity, when Stalin was at the zenith of the godlike, absolute, nature itself, seemed to be sanctioned power, appeared in the world, apparently, to continue what theoretically should have continued break off in these crematoria and in the nameless common graves of the Stalin archipelago. The fact that not everything was interrupted, at least in Russia, is to a large extent the merit of my generation, and I am proud of my belonging to it no less than the fact that I am standing here today. And the fact that I am standing here today is a recognition of the merits of this generation to culture; recalling Mandelstam, I would add in front of world culture. Looking back, I can say that we started from scratch - or rather, from a place frightening in its desolation. And more intuitively than consciously, we sought precisely to recreate the effect of the continuity of culture, to restore its forms and paths, to fill its few surviving and often completely compromised forms with our own new, or seemed to us such, modern content. Probably, there was another way - the path of further deformation, the poetics of fragments and ruins, minimalism, shortness of breath. If we refused it, it was not at all because it seemed to us through self-dramatization, or because we were extremely animated by the idea of preserving the hereditary nobility of the known forms of culture, equivalent in our minds to forms of human dignity. We refused it, because the choice was actually not ours, but the choice of culture - and this choice was again aesthetic and not moral. Of course, it is more natural for a person to talk about himself not as an instrument of culture, but, on the contrary, as its creator and keeper. But if I say the opposite today, it’s not because there is a certain charm in paraphrasing at the end of the 20th century Plotinus, Lord Shaftesbury, Schelling or Novalis, but because someone and a poet always know that what is in common parlance called the voice of the Muse, there is actually a dictate of the language; that not language is his instrument, but he is the means of language to continue its existence. But language, even if we imagine it as a kind of animate being (which would be just), is not capable of ethical choice.
A person takes to composing a poem for various reasons: in order to win the heart of a beloved, to express his attitude to the reality surrounding him, whether it is a landscape or a state, to capture the state of mind in which he is currently at, to leave - as he thinks in this minute is a trace on the earth. He resorts to this form - a poem - for