Текст песни 18. Аля Кудряшова - Александровский реквием
- Исполнитель: 18. Аля Кудряшова
- Название песни: Александровский реквием
- Дата добавления: 18.08.2020 | 13:12:03
- Просмотров: 135
- 0 чел. считают текст песни верным
- 0 чел. считают текст песни неверным
Текст песни
Заставлять себя вспоминать каждый жест и словоЭто даже страшней, чем себя вспоминать былого,
Потому что даже плачущий неглиже ты -
Это все равно сочетание слов и жестов.
Это шаг от себя к себе, но к тому, иному,
Не простившему, не свершившему, то есть снова
Проживающему, прожевывая, скривившись,
То, что все мы прошли, но - все - из чего не вышли.
Возвращаясь к тому, зачем, я пишу (зачем, ну?)
Мы встречались в метро горячей порой вечерней
Чтобы встречать новый год в компании в Подмосковье,
Чтоб потом поутру болезнью страдать морскою.
(Новый год - это тоже, кстати, - тогда случайный -
Получается жест безвыходный изначально,
Это то, что всегда годится для мемуара,
А для жизни - смотрю я из опыта - слишком мало).
Было сыро и сухо - представьте, одновременно,
Пах гвоздикой и имбирем тот стаканчик мерный,
Где мешали пропорции специй смешные те мы
Чтоб столкнуться потом рукавами над закоптелым
Трехлитровым чаном. Чтоб взглядом столкнуться, чтобы
Нам мешало расстаться это живое что-то,
Что потом - я, уже в конец залезая, знаю,
Стало, расставаясь, теми слезами, нами,
То есть мной. А с тобой я пока не хочу считаться,
Что считаться с тем, кто сам захотел расстаться,
Нет, не то чтобы захотел, но, поверь, на сей день
Понимается так, и вот даже почти не сердит.
Что добавить еще? На стенке тень каравеллы,
На промокших страницах "Снежная королева",
И, наверно, вмешались вражеские агенты,
Но листки тогда загорелись на строчках Герды.
Будто всё карнавал, пожар, мистерия масок,
Этот дымный сладкий глинтвейн, бутерброды с маслом,
И - пожалуйста, Джонни, монтаж - на Бульварном осень,
Отцветают каштаны. В Лосинке плодятся лоси.
Ты меняешь квартиру, даешь мне ключи и чаю.
На брелок их цепляю вместе с теми ключами,
Где хранятся мои. И смеюсь высоко и сипло.
(И опять некрасиво для жизни, для нас - красиво).
Я не смею продолжить, в себе убивая гордо,
Славных три этих года, мои и твои три года,
Мы не слишком известны и почту нашу не вскроют
Археологи в жажде прежних найти героев,
Но, меня откопав когда-то перед вечерей,
Кто-то встретит в безумной ухмылке застывший череп.
И записку: "Купи с утра помидоры-черри
Апельсиновый сок. Я люблю тебя". И зачем мне
Вспоминать то, что было. И глупо и некрасиво
Если бы я Бога когда-то о чем просила,
То просила бы (он же, правда, хороший парень),
Переделать мне взгляд, а потом перестроить память,
Где никто не приезжал на пятьсот-веселом,
Не срывал струну, не читал по утрам Басё мне,
Где ни разу рубля не просил предрассветный бомжик,
Где и мы ни разу не встретились, Боже, Боже,
Что и вспомнить кроме тех странных и ярких вспышек,
не похожих на то, что людям встречалось свыше,
Не похожих на то, что читано в недрах книжек,
Бог ведет меня выше по возрасту, в целом - ниже.
Говорю себе о другом, что, пожалуй, ране
Не казалось ни глупым счастьем, ни солью в ране
Просто чем-то таким, что помимо Адама с Евой
Нам читало в ночи эту Снежную Королеву,
Вот, смотри, три вокзала, Москва, пожилой карманник
Я Дубровский, пожалуйста, холоднокровней, Маня,
Только я не Маня, а ты не Дубровский вовсе,
Джонни, сделай монтаж, на Бульварном случилась осень,
Я иду, я имен наших общих последний донор,
За плевком кофейным опять захожу в Макдональдс
И глотаю за полтинник горячий привкус
Золотого времени, шеи, руки, загривка с
Парфюмерной нотой последнего расставанья.
Я верну ключи, растянусь на чужом диване,
Если я умру - а ведь это случится точно
Попрошу у Бога вспомнить нас всех до точки,
До последнего слова и жеста, чтоб было стыдно,
Было жарко и было сладко в большой пустыне,
На Хароньем пароме, верблюжьей спине, остатке,
Где мы встретимся - невлюбленные перестарки.
Я не знаю, как рассказать о тебе, но спросят.
На Бульварном каштановой дымкой ложится осень.
На троллейбусных проводах синеву качает,
Пахнет дымным глинтвейном в большо
Перевод песни
Forcing yourself to remember every gesture and wordIt's even worse than remembering yourself,
Because even a crying negligee you -
It's like a combination of words and gestures.
This is a step from yourself to yourself, but to the other,
Who did not forgive, did not accomplish, that is, again
Living, chewing, grimacing,
That we all went through, but - all - from which we did not come out.
Going back to why, I write (why, uh?)
We met on the subway on a hot evening
To celebrate the new year with a company in the Moscow region,
So that later in the morning to suffer from the sea disease.
(New Year is also, by the way - then random -
It turns out an initially hopeless gesture,
This is what always goes for a memoir
And for life - I see from experience - too little).
It was wet and dry - imagine, at the same time,
It smelled like cloves and ginger in that measured glass,
Where the proportions of spices interfered with the funny ones
To collide then with the sleeves over the smoky
A three-liter vat. To collide with a glance, to
This living something prevented us from parting,
What then - I, already climbing to the end, I know
It became, parting, those tears, us,
That is, me. And I don't want to reckon with you yet,
What to reckon with who himself wanted to part,
No, not that I wanted to, but believe me, for this day
It is understood that way, and even almost does not get angry.
What else to add? On the wall is the shadow of a caravel
On the sodden pages of the Snow Queen
And, probably, enemy agents intervened,
But the sheets then lit up on Gerda's lines.
As if everything is a carnival, a fire, a mystery of masks,
This smoky sweet mulled wine, butter sandwiches
And - please Johnny, editing - on Boulevard Autumn,
The chestnuts are fading. Elk breed in Losinka.
You change your apartment, give me keys and tea.
I hook them on the keychain along with those keys
Where are mine kept. And I laugh high and hoarsely.
(And again, ugly for life, for us - beautiful).
I dare not continue, killing myself proudly,
Glorious three of these years, mine and yours for three years,
We are not well known and our mail will not be opened
Archaeologists are hungry for former heroes
But, having dug me out sometime before the evening,
Someone will meet a frozen skull in a mad grin.
And a note: "Buy cherry tomatoes in the morning
Orange juice. I love you. "And why should I
Remember what happened. And stupid and ugly
If I ever asked God for something,
I would ask (he's really a good guy)
Redo my eyes and then rebuild my memory
Where no one came for five hundred-merry,
Didn't break the string, didn't read Basho to me in the morning,
Where a pre-dawn bum has never asked for a ruble,
Where we never met, God, God,
What to remember besides those strange and bright flashes,
not similar to what people have met from above,
Not similar to what is read in the depths of books,
God leads me higher in age, generally lower.
I tell myself about something else, which is perhaps a wound
It seemed neither stupid happiness nor salt in the wound
Just something that besides Adam and Eve
This Snow Queen read to us at night,
Here, look, three stations, Moscow, an elderly pickpocket
I am Dubrovsky, please, cold-blooded, Manya,
Only I am not Manya, and you are not Dubrovsky at all,
Johnny, edit it, it's autumn on Boulevard
I go, I am the names of our common last donor,
I go to McDonald's for coffee spit again
And I swallow a hot taste for fifty dollars
Golden time, neck, arms, nape with
A perfume note of the last parting.
I'll return the keys, stretch out on someone else's couch
If I die - and this will happen for sure
I ask God to remember us all to the point
Until the last word and gesture, so that you feel ashamed
It was hot and sweet in the great desert
On the Chaonya ferry, camel back, leftover,
Where will we meet - unloved overdone.
I do not know how to tell about you, but they will ask.
Autumn falls like a chestnut haze on Boulevard.
Shakes blue on trolleybus wires,
It smells like smoky mulled wine in big